Как происходит расцерковление: две истории

Почему люди уходят из церкви, как процесс ухода переживается изнутри? Два в прошлом воцерковленных человека рассказывают свои истории. Их объединяет то, что оба обратились к вере в юные годы, затем активно занимались церковной деятельностью и в результате испытали сильнейшее разочарование и в самой организации, и в предлагаемой системе ценностей под вывеской «православное христианство». Эти два рассказа кажутся нам ценными свидетельствами, и мы благодарны спикерам за то, что они согласились поделиться ими с сайтом «Острова». Мы также попросили психолога Наталию Скуратовскую прокомментировать их истории с точки зрения расцерковления как психологического процесса.

История первая. Евгений Мирошниченко, византинист, в прошлом преподаватель духовной семинарии

Православная юность

В церковь я не пришёл, меня привели. Это было летом далёкого уже 1999 года, когда мама, тогда сама неофитка, дала мне почитать тоненькую книжку поучений Феофана Затворника (в дореволюционной орфографии, с потёртыми закапанными воском страницами, этот репринт казался мне тогда воплощением чего-то вечного и доброго). Мне было 14 лет, я вглядывался в мир с огромным интересом и был абсолютно уверен, что Бог есть. В этой тоненькой книжечке говорилось о пользе чтения Библии, и я решил, что именно Библия откроет мне Бога. Начать я решил, как и всегда, с начала. Читать было тяжело: непривычный язык, непонятность и постоянное повторение одного и того же. Но я продирался сквозь текст, пока не дошёл до сцены, где Бог приказывал одним сынам народа Израиля убивать других сынов того же народа только потому, что кто-то из них собирал дрова в субботу. Это разительно отличалось от той елейной доброты, которой дышали страницы поучений Феофана. И у меня случился, по всей видимости, когнитивный диссонанс. Чтение Библии пришлось отложить. А осенью того же года меня отдали (опять же – привели) в воскресную школу при Вознесенском кафедральном соборе города Новосибирска, где весь мой путь от воцерковления до расцерковления и прошёл. В воскресной школе нам преподавали Закон Божий, и там все кровавые фрагменты, найденные мной в Библии, игнорировались, а на мои расспросы преподаватели отвечали, что Бог таким образом желал очистить народ от греха, что так надо было, и что какие времена, так приходится и Богу действовать. На первое время такие объяснения меня удовлетворили, к тому же очень скоро я увлёкся книгами Флоренского и Булгакова, и у меня стал формироваться самый губительный взгляд на церковь – взгляд, согласно которому церковь нуждается в моей защите, и согласно которому я должен делать всё, чтобы защитить церковь от всех возможных врагов… и привлечь в церковь как можно больше людей. И я ходил по школьным коридорам, читал своим сверстникам вслух Апокалипсис голосом соборного протодиакона, и проповедовал православие, за что был раз даже бит от местного гопника, который вообразил, что я металлист (я тогда перестал стричь волосы, намереваясь стать монахом, а на рюкзаке у меня была надпись «Metallica», впрочем не имевшая к моим музыкального предпочтениям никакого отношения – я слушал тогда исключительно церковные песнопения и иеромонаха Романа). Конечно, должен признать, что идея церковности весьма содействовала моему личностному росту: я стал много читать и думать (до этого я был троечником, и ничем особо не интересовался). Благодаря вере я увлёкся философией и историей. Прочитав Новый Завет, я окончательно понял, что хочу посвятить свою жизнь церкви. Я нашёл себе духовника, купил чётки и с рвением, достойным лучшего применения, окунулся в духовную жизнь. Это была именно духовная жизнь, в общественно-церковной деятельности я тогда не участвовал вовсе. В то время древних святых отцов нам никто не рекомендовал. Нас пичкали брошюрками и сочинениями Феофана, Игнатия и Иоанна Кронштадтского. Я перестал посещать школу, часами простаивал на молитве в своей комнате, начал писать сам духовные поучения (это в 14-то лет!), подражая отцам. Кто-то подбросил мне книжку Кураева «Протестантам о православии», и меня привлекла его образованность (а к образованности меня инстинктивно тянуло). К своей вере я относился абсолютно серьёзно и максималистично.

С 1999 по 2003 год я переживал поистине безумную религиозность. Я наивно воспринимал все народные байки о народных святых, в моём уме гармонично соединялись Флоренский и блаженная Матрона. В те времена я вёл дневник, и каждый день записывал свои помыслы и размышления. Тогда же я открыл для себя Иисусову молитву, Евагрия и аскетическую традицию. На волне энтузиазма, я налагал на себя такой пост, что к концу школы мне диагностировали высокую степень дистрофии. Я спал на досках, в одежде, укрывался простынёй и открывал нараспашку форточку зимними сибирскими ночами. Таким образом я и подхватил хронический гайморит. Но моя вера была безгранична, и церковь её постоянно подпитывала, особо никогда не вступая со мной в доверительные разговоры, всегда сохраняя дистанцию, достаточную для того, чтобы я чувствовал благоговение, а говорящим со мной не пришлось бы ощущать неловкость от того, что становишься не просто фигурой, а по-настоящему другом. Церковные священники слишком официальны, чтобы стать друзьями грешника. Чтобы стать другом, надо абсолютно потерять свою фигуру, перестать играть роль – в этом я убеждён абсолютно, но тогда я этого не чувствовал.

Летом 2000 и 2001 года я жил в детском православном лагере под Новосибирском. О том, что такое детский православный лагерь рубежа веков, следует рассказать отдельно. Но я расскажу лишь свои ощущения от этого лагеря и от того кризиса, который сделал мою веру ещё более твёрдой в те времена. Лагерь этот был от воскресной школы, руководил им тогда очень необычный человек, соединявший в себе (как я вижу сейчас) глубокие научные познания и абсолютно ненаучные убеждения. Например, он любил собирать нас у себя в «келье» и убеждать в святости Григория Распутина, и в том, что царь Николай Второй это тот же Христос, только для России. Или же заставлял нас зубрить данные из биологии и геологии, прославляющие мудрость творца. И мы доверчиво его слушали и принимали всё, что он нам говорил, потому что говорил он с убеждением. Я проработал в этом лагере два лета, по два сезона каждое лето. В первое лето в специальной дружине, которая занималась охраной порядка в лагере, а во второе лето помощником воспитателя. Когда я впервые туда приехал, то был поражён отсутствием того же огня веры, что и у меня. Дети и подростки мало молились, пропускали вечернее и утреннее правило. Вскоре я открыл для себя, что большинство детей вообще не верит. Можно себе представить, что со мной творилось, когда я узнал, что эти подростки не только не ходят на молитвы, но ещё и матерятся, курят, употребляют алкоголь и – какой ужас! – занимаются сексом. В моём сознании тогда происходила катастрофа, апокалипсис микрокосмического уровня. Я мог тогда уже утратить веру, но я её сохранил, и даже укрепил, создав в своём уме спасительную концепцию святости. Я решил, что так и должно быть – весь мир грешен, православие не делает грешника святым, но я решил стать святым, отталкиваясь от того, что я видел. Мне хотелось быть выше того, что я видел и считал грехом. И я начал подвижничать. Рядом с лагерем был монастырь, я убегал в него, через лес, мимо замечательных пейзажей, питавших мой юношеский романтизм, и там помогал по строительству и по хозяйству, ведя, фактически, послушнический образ жизни. Я почти не спал, много молился и много читал. Особенно любил читать патерики, а после этого чтения уходил в лес и там часами молился. Огромное влияние на меня оказал образ старца Зосимы (как раз тогда я читал «Братьев Карамазовых»). Таким образом, за эти два лета я стал таким убеждённым православным, что даже моя православная мама стала за меня беспокоиться. В школе меня все дразнили попом, а учительница по литературе всегда просила делать доклады по христианской тематике (например, когда проходили «Преступление и наказание» или «Иуду Искариотского»). Парни в подъезде «с пристрастием» расспрашивали, почему я не такой, как все, а я всё это считал мученичеством. После школы мой духовник порекомендовал мне поступать в университет, а не уходить в монастырь или в семинарию, и за это я чрезвычайно благодарен своему духовнику: университет меня освободил от веры в идолов.

Я поступил на исторический факультет, и сразу же занялся церковно-общественной деятельностью, очень быстро познакомившись со всеми, кто составлял церковное молодёжное сообщество в городе Новосибирске. При университете это было православное молодёжное общество, ставшее потом клубом, а при Вознесенском соборе существовали ещё молодёжные встречи. Мне не хватало чего-то интеллектуального, и поэтому я взялся в 2004 году за создание общества любителей православной культуры при Вознесенском кафедральном соборе. Конечно, цель была соединить религию и культуру (об этом был даже первый доклад, кажется, по статье Василия Зеньковского, к слову сказать, весьма посредственной). Церковное начальство нас не любило, и постоянно гоняло: с библиотеки на хоры, с хоров в трапезную, с трапезной в библиотеку, и так по кругу. Когда я предложил уважаемому и до сих пор любимому мной протоиерею, благословение которого нам требовалось для занятий на территории собора, назвать общество в честь священника Павла Флоренского, он предложил вместо опасного Флоренского выбрать более «близкого нам» прот. Василия Вербицкого, алтайского миссионера. Наш кружок стал миссионерским. Мы встречались регулярно лет пять, до тех пор, пока на этот кружок не стал приходить только я и одна девушка, которой я просто рассказывал байки из церковной истории, пока не исчезла и она. Но это было уже на пороге моего исхода из православия. А тогда я был полон сил и энтузиазма. Самым запоминающимся событием этого кружка был, конечно, диспут между местным протоиереем и Олегом Манагером Судаковым (тогда был жив ещё Егор Летов, к слову). У меня где-то сохранилась запись этого замечательного разговора, и, конечно же, он не мог не повлиять на меня. Речь шла об отношении православной церкви к государству. Манагер с присущей ему логически безупречной манерой изъясняться доказывал, что церковь по своей природе не может сотрудничать с государством, чему противоречила очевидная реальность. И для меня это было толчком.

Годы шли, я читал на клиросе, пел в церковном хоре, закончил исторический и поступил на философский. Чем больше я читал книг и постигал жизнь, тем больше я понимал, что моя вера основывается не на опыте, а на воображаемом. Вера моя ломалась по кускам. С 2007 года я начал преподавать в новосибирских духовных школах, то есть в богословском институте и в семинарии. Тогда-то мне и пришлось тщательно изучить историю церкви (которую я преподавал). И это тщательное изучение привело меня к обескураживающим для меня результатам. Я вдруг понял, что не вижу больше никакого церковного единства. Как историку мне вдруг стало ясно, что, скажем, церковь времён Юстиниана абсолютно ничем не связана с церковью нашего времени, и вообще любого времени, подобно тому, как Древняя Греция никак не связана, кроме некоторого языкового сходства, с Грецией современной. Точно так же и в истории церкви мы наблюдаем лишь некоторое «языковое сходство». Я стал терять веру, потому что единство церкви рушилось на моих глазах.

Мой уход был мучительным и проходил на фоне личного конфликта: с мамой, с женой, с самим собой, с друзьями. От меня ждали, что я стану священником и богословом, мне уже приготовили всё и расписали весь мой путь…

Пробуждение самосознания

Когда ты постоянно совершаешь одни и те же действия, т.е. находишься в одной, предсказуемой во всех своих проявлениях, системе, ты находишься в зоне комфорта. Например, ты находишься в русской православной церкви. Что здесь с тобой происходит. Ты внутри системы: и должен выполнять ряд требований этой системы: ходить на службу, следовать канонам, исполнять заповеди. Каждое действие подтверждается некоторой системой ценностей, которая должна базироваться на Евангелии и авторитете святых отцов. Психологически, ты ощущаешь комфорт, если выполняешь все требования системы, и дискомфорт, если в чём-то от этой системы отклоняешься. Любое отклонение от системы называется «грехом» и связывается с тем, что внутри системы наделяется абсолютно негативными коннотациями. При этом сама система не является неизменной, она постоянно менялась на протяжении веков. Менялись люди, менялись культуры и ценности, требовалось новое осмысление церковности и христианства, очень часто под мощным государственным влиянием и надзором. То, что сейчас называется РПЦ, не есть та же организация, что православная российская церковь начала ХХ века.

Впрочем, православный не должен задумываться о подобных вещах. Церковная дисциплина приучает его думать самостоятельно как можно меньше. Ты должен слушать приходского батюшку, не задавать глупых вопросов, исполнять заповеди, исповедоваться, причащаться, быть на службе в соответствующие дни, а думать ты не должен. За тебя всё уже придумали. Ты оказываешься в такой системе, в которой за тебя уже всё решили, и тебе нужно только внимать и слушаться тех, кто тобой руководит. Возможно, для большинства людей такое положение вещей необходимо, они не могут сами жить со своей свободой и решать, что им делать (вспоминаются рассуждения на этот счёт некоторых героев Достоевского из «Братьев Карамазовых» и размышления Сартра из статьи «Экзистенциализм – это гуманизм»). Но я однажды (не в последнюю очередь благодаря учёбе на философском факультете) стал думать самостоятельно, хоть и был глубоко укоренён в этой системе, о которой я говорю.

Началось с того, что я стал реже ходить в церковь. Тот факт, что я был пономарем и не стоял на месте, а активно участвовал в богослужении, не спасал меня от ощущения ненужности своего этого стояния, и вообще, всего действа в целом. Конечно, меня восхищал (и восхищает до сих пор) эстетический момент в богослужении. Но я не мог понять, кому это богослужение нужно. Я в то время уже преподавал в воскресной школе и вообще занимался церковно-общественной деятельностью по всему Новосибирску. Но я видел равнодушие детей к тому, что я им рассказываю (действительно, зачем им нужно знать порядок богослужения и все эти непонятные старинные церковно-славянские фразы, когда их умы жаждут живых впечатлений и игр), видел равнодушие взрослых, которые пытались развеселить себя (и я говорю о священниках) тем, что дурачились в алтаре во время богослужения. И хорошо, если дурачились. Случалось, что и в гневе могли ударить провинившегося в чём-то пономаря кадилом по голове. Но меня мучила не эта внешняя ситуация (с этим я мог справиться – мало ли что было в церковной истории!), а мучила меня осознававшаяся всё более и более бессмысленность моего пребывания в храме. Я перестал понимать, зачем мне нужно тратить драгоценное время моей жизни на молитву, на всё это так долго организованное богослужебное действо.

Очевидно, Бог, если Он таков, как нам его описывал батюшка в воскресной школе, т.е. всеблагой и милосердный, всеведущий и всепрощающий, не нуждается в наших многочасовых бдениях, молитвах и постах. Мне вдруг ясно представилось, что Бог, если Он есть и достаточно умён, было бы неловко от всех этих действ и восхвалений. Едва ли люди молятся ради Него, они молятся ради себя. А мне это уже было не нужно. «Сыне, дай мне твоё сердце» — а сердце можно было отдать, как мне тогда показалось, более благородным образом, чем изнывая от безделия за богослужением. Я жаждал служить Богу делом, и мне было непонятно, кому я делаю хорошо, стоя в церкви и скучая. Меня притягивала идея конкретного действия. Иначе говоря, вместо богослужения я предпочитал посещать детские дома, больницы, помогать тем, кто нуждается во вполне конкретной физической помощи.

Придя к логическому выводу, что пользы от меня в церкви никому никакой нет за богослужением, я переключился на преподавание в воскресной школе, а за богослужением стал появляться постольку поскольку. Сначала меня мучила совесть (или то, что я тогда называл совестью), я приходил только к исповеди и причастию, т.к. оставался ещё христианином и считал, что причастие необходимо человеку, чтобы быть единым со Христом.

Окончательный уход

Ещё больше на мой уход повлияли внешние события, связанные с тем, как церковная общественность восприняла выходку Pussy Riot. Но последней каплей стало дело пусси райот, которое прояснило для меня очень многое в религиозной психологии. Тот фанатизм и та ненависть, с которой очень многие мои единоверцы требовали оплевать и наказать девушек, были мне отвратительны. Я не увидел в этом Христа, а увидел что-то антихристианское. То, что их предложили посадить именно православные, и то, что их в итоге посадили, окончательно разрушило мою иллюзию о церкви. Я понял, что нет церкви как организации. Если церковь и существует, то это должна быть организация святых, а какая у святых организация? Идея любого гармоничного общества на земле утопична, если нет веры в некоторое трансцендентное начало. А у меня эта вера стремительно исчезала. Когда я смотрел на то, как ведут себя представители современной церкви, я испытывал горечь. Да, я сравнивал богатые одежды и автомобили наших священников с бедными хижинами святых подвижников, о которых я вычитывал в древни патериках и житиях. Стихия этих житий меня захватила. Я хотел уйти в пустыню из этого мира. Даже из церковного мира, в котором суета и обмирщённость, с моей точки зрения, доминировала. Однако я понимал, что в древности представители церкви вели себя ещё хуже. Слушать их, но по делам их не поступать – так я наставлял сам себя. Иначе говоря, можно оставаться в церкви, участвовать в таинствах, преподавать в православной семинарии, просто не поступать так, как поступают мои начальники. А начальники поступали очень странно. Например, они могли позволить себе большой трёхэтажный особняк в центре города, или обидеть уборщицу, бросив ей в лицо грязную половую тряпку. Они могли ударить за богослужением послушника кадилом по голове за какую-то оплошность, могли не заплатить работнику за сделанную работу, или предложить расплатиться молитвами. Я слышал от очевидцев и более грустные истории, но о них я лучше умолчу. Я всё это терпел, хоть и переживал. В то время я ещё преподавал в семинарии. Помню, какая была роскошная трапезная в этой семинарии… и какая скудная библиотека! Сначала я ратовал за то, чтобы создать своего рода православный Оксфорд, приглашать знаменитых профессоров и учёных, отправлять семинаристов на стажировки и доклады на международные конференции, устраивать экскурсии и прочее. Но все мои мечты (а деньги для их осуществления были, по крайней мере, первое время) разбились о волны реальности. Во-первых, семинаристы далеко не всегда понимали, что от них хотят. Те, кто хотели учиться, всячески притеснялись начальством. Их заставляли посещать богослужения, молиться постоянно, повиноваться во всём, с трудом разрешали покидать стены семинарии, чтобы повидаться с родителями, запрещали гулять с девушками, и строго следили, чтобы семинаристы не занимались науками после отбоя. Режим дня семинариста был таков: с утра занятия до обеда, а иногда и до 15-16 часов, потом послушания, порой весьма изматывающие, а после вечерние молитвы и немного свободного времени, за которое невозможно ничего толком изучить. В результате уровень образовательного процесса оставлял желать лучшего. Какой уж там Оксфорд! Меня всё это до боли волновало, и я постоянно пытался выбить студентам возможность больше учиться и меньше заниматься посторонней деятельностью. Я преподавал там логику и историю (всеобщую, отечественную, византийскую и церковную). Византийскую историю на определённом этапе отменили, так как посчитали, что семинаристу знать её необязательно. Часов на преподавание отведено было чрезвычайно мало (так, например, всю мировую историю предполагалось изложить за 12 академических часов). Мы до сих пор общаемся с семинаристами, и вспоминаем те тяжёлые времена. Каждый второй студент ушёл из семинарии из-за того тоталитаризма и невежества, которые там царили. Что касается меня, я решил уйти из семинарии, когда уже окончательно потерял веру, начитавшись книг и наобщавшись с умными людьми. Я знал, что некоторые умудряются рукополагаться без всякой веры и жить спокойно дальше, делать карьеру, получать за это приличные деньги. Я так не смог. Я был увлечён науками и историей Византии, писал тогда кандидатскую по русскому платонизму и много и интенсивно изучал византийскую теорию образа.

Однажды по теории образа я сделал доклад в семинарии на очередных кирилло-мефодиевских чтениях. В докладе я упомянул имя одного известного специалиста по богословию византийских иконоборцев, за что был принародно осуждён местным протоиереем Б. Протоиерей Б. – он объявил, что упомянутый мной специалист – крипто-иконоборец, потому что таковым же является друг и соавтор этого специалиста – знаменитый автор «Византийской философии» [епископ Григорий Лурье – прим. Островов]. По этой замысловатой логике я оказывался соучастником этого ужасного преступного сонмища еретиков. И кроме того, завершил свою разгромную речь протоиерей, у еретиков, каковыми были иконоборцы, не может быть богословия, богословие может быть только у тех, кто познал Бога, у святых (то есть, верно, у таких, как этот самый протоиерей). И напоследок он настойчиво порекомендовал мне извиниться за свой доклад и признать свою неправоту. Я был абсолютно шокирован. Ведь помимо того, что я не считал ни глубоко уважаемого и любимого мной автора «Византийской философии» еретиком, ни специалиста по богословию иконоборцев крипто-иконоборцем (как он мог быть им, будучи иконописцем!); помимо всего этого, я ведь абсолютно доверял тем, кто меня слушал. Я был обескуражен, но и извиниться я не мог, потому что научная истина для меня была священна, и я знал, что термин «богословие» применяется не только к святым изречениям протоиерея Б. Поэтому я просто молча покинул кафедру, забрал свои вещи, и больше не возвращался. Вскоре я ушёл из семинарии, а потом и из церкви. Это вопрос доверия. Позднее я узнал, что протоиерей Б. находился в личном конфликте с цитированным мной специалистом по византийской теории образа. Это знание открыло мне глаза, я вдруг ясно увидел всё, что творилось в церкви и в семинарии, и перестал доверять этим людям.

«По плодам их узнаете их», и плоды, которые я пожинал в РПЦ и в её школах были далеки от мира и радости. Горечь, тоска, разочарование, одиночество – вот плоды, которые я увидел. И не только я. Подавляющее большинство моих церковных знакомых видели то же, но не все решались так вот запросто порвать со всей своей церковной жизнью. «А куда идти?», спрашивали они. Я тоже с большими мучениями переживал свой уход из церкви. Мой мир рушился, мне было страшно, но иначе я не мог – я не хотел лгать ни себе, ни другим. Я не скажу, что уйдя из церкви, я обрёл смысл жизни, радость и мир. Наоборот, осознание трагичности существования усилилось. Я не нашёл Истину и поэтому, наверное, не живу в Истине. Но я по крайней мере, могу сказать, что не живу в не-Истине. И меня успокаивает хотя бы то, что на слух «не живу в не-Истине» и «не живу вне Истины» звучит одинаково.

История вторая. Библеист, историк, пожелавший остаться неназванным

Православная юность

У меня не было никаких семейных религиозных корней, но я попал в ту группу, у которой выход из младшей школы совпал с тысячелетием крещения Руси. 1988 год – внезапно разрешили говорить о церкви как о «вместилище древнерусской культуры» (и т.п.), 1989 – митрополиты начали заседать в Верховном Совете и появляться на людях в компании Раисы Максимовны Горбачевой под эгидой Советского Фонда Культуры, а в 1990-м в тогда еще Ленинграде шумно праздновали 750-летие Невской битвы, с шествием по Невскому, публикацией «акафиста святому князю» в одной из самых – тогда – интересных газет, которая печатала текст Jesus Christ Superstar в оригинале с переводом, стихи Гумилева, стихи про Гумилева и попутно еще громко хрустела французской булкой. Мне в это время было 13-14 лет, но я постоянно крутился в более старшей среде, поэтому мои peer pressure и ролевые модели минимум лет на десять старше по содержанию, но не по гормональной составляющей. Т.е., Бердяев-Розанов-Ильин (они как раз только стали тогда появляться), но ни подросткового бунта за плечами, ни взрослого двадцатилетнего радостного промискуитета. И общим тоном всего окружения было преклонение перед «культурой» и молчаливое отождествление ее с христианством вообще и православием в частности. Поэтому я не могу точно назвать год, или месяц, или день своего обращения. Его попросту не было. Скорее, это было врастание в общий групповой контекст, который был стихийно все-религиозным. Преклонение перед Православием никак не входило в противоречие с хождением к (тогда еще) музейному Казанскому собору, чтобы попеть на его ступенях гимны вместе с пятидесятниками.

Но вот крещение свое я помню хорошо, это был июль 1990 года. Крещение было, разумеется, в МП и притом в Александро-Невской Лавре (потому что туда от нашего дома можно было доехать без пересадки, а в прочие действующие ленинградские храмы надо было ехать каким-то кривым образом) безо всякой связи с «общиной» или «христианской жизнью», или «воцерковлением», а скорее как поход в музей или в Кировский театр. Я к тому времени уже читал какого-то доступного Меня, но не более того. Все православные субкультуры были далеко, я даже не понимал, что они существуют. Но при этом был мощный стимул к православной самоидентификации и отождествлению себя с РПЦ и христианством вообще. А вокруг все стремительно менялось, появились первые (первые!!) прихожанки в стиле «платочек, четочки, юбка в пол, глаза долу, яхужевсехяхужевсех», первые креационисты (к нам однажды пришли в школу), первая евангелизация на стадионах, первые батюшки в школе (к нам такого однажды привели). Я на максимализме стал очень в этом смысле «оголтелый» — одновременно и монархист, и восторженный читатель газеты «Протестант», и младоземельный креационист — такого рода литература постепенно, уже с 1992/93 года проникала при посредстве общества «Открытое христианство». А затем было постепенное чтение все более православных книжек (бессистемно: Тальберга, Меня, Роуза, Антония Сурожского, Нилуса – кого напечатают и начнут продавать) привело к мысли, что надо – обязательно! надо!! – исповедоваться и причащаться. И я через два года такого абстрактного христианства пришел в храм, выбранный почти случайно, просто потому, что на дверях там висело расписание исповедей и литургий, и остался в нем. Это был очень специфически-благочестивый храм, где всенощную служили пять часов, а литургию могли и все семь часов. На литургию приходил к восьми, а уходил на негнущихся ногах около трех (уйти раньше нельзя – большой грех). Там мироточили все иконы, настоятель «кронштадил», очень почитал митр. Иоанна, сперва живого, потом почившего, и вообще был непрочь поиграть в старца. Было ему что-то вроде 30 лет. Меня он немножко «смирял», но, конечно, несравнимо ни со смирением семинарским, ни с монастырским. Я в этом приходе пробыл с осени 93 по осень 95 года, градус исполнения практик был очень высокий, но чем дальше, тем больше мне казалось, что все это не то и вообще не о том. Отчасти меня стала озадачивать литература, которую предлагал этот храм и вся сетевая структура православного общения: тексты либо черносотенно-антисемитские, либо про апостасию и «противодействие ересям и сектам», либо прямо алармистские про второе пришествие и антихриста. Отчасти было тяжело выполнять «миссию», объясняя окружающим про радость православия и про свет, разливающийся в душе от принадлежности к церкви, но на деле каждое утро просыпаться с сожалением, что ночью не умер, а значит опять надо читать утреннее и вечернее правило по каноннику, потому что так благословили, постоянно проверять помыслы, записывать грехи, читать очередную «Лествицу» или очередное «Самодержавие духа», или очередного Брянчанинова, внимательней аллергика просматривать состав любых продуктов, чтобы ненароком не вкусить елея или там еще чего-то в неположенный день и т.д.

А еще я не мог себя заставить полюбить духовника и не мог себе в этом даже признаться. Поменять его было нельзя: «Господь привел к этому батюшке», и Брянчанинов запретил, но все в этом человеке вызывало отвращение – начиная от манеры держаться, от необходимости ему исповедоваться, до необходимости банально целовать его пухлую волосатую лоснящуюся руку. Отдельная история – как я, начитавшись Меня (у него есть такой цикл про подготовку к исповеди и про великопостную проверку себя), пришел к этому попу исповедоваться впервые и что из этого вышло. И как он мне объяснял, что яхужевсехяхужевсех. Больше всего я боялся, что меня позовут быть алтарником. Некоторых моих тогдашних православных друзей так и выцепили в алтарь, заметив, что часто ходят, и так они в клире и остались. Отказаться от послушания я бы не смог, но и перспектива посещать службы чаще, чем два-три раза в неделю вызывала у меня ужас.

Переход из православного фундаментализма в либеральное православие

Последней каплей оказалась книжка игумена Дамаскина Орловского про новейших подвижников благочестия – по большей части, клинически больных людей, которых полагалось почитать и которым надо было молиться. В общем, я понял, что всем этим сыт по горло, и просто ушел, безо всяких деклараций и без выяснения отношений. И наверное, ушел бы из религии как таковой, если бы был человек или текст, который помог бы мне проанализировать себя, но тогда еще не было ни Докинза, ни Хитченса, а референтная группа быстро мне объяснила, что я ушел от неправильной религии, что верующим я быть не перестал, что наоборот, обрел Христа ближе, потому что… ну и т.п. А дальше так получилось, что духовными авторитетами для моих тогдашних наставников, которым я смотрел в рот в полном восхищении, был Сурож, и я познакомился с некоторыми Сурожскими клириками, и это действительно был полный переворот: православие с человеческим лицом, открытое, свободное, уважительное, короче, без «вот всего вот этого».

Потом я пошел учиться по этой линии, где меня представляли как либерального православного, ушедшего из фундаментализма, которому предстоит возродить библеистику в попранной большевиками России. Меня в обучении поддерживали евангелики, но именно как «будущего просвещенного православного библеиста», никакого прозелитизма, все по честному. Не я придумал такой формат, мне его предложили в готовом виде, а учиться «настоящей науке» я хотел. Соответственно, уже в первый год это породило некоторые проблемы: никакой особой религиозности у меня уже не было, опыт окормления в снычевской общине отбил вообще какую-либо готовность опять играть во все эти игры, но играть в них приходилось, потому что я учился на теологическом факультете, и там меня знали как православного. И место, где я жил, еще полвека назад было католическим монастырем, который при инкорпорировании в состав университета секуляризовался для всех, кто в нем жил, но по умолчанию предполагалось, что студенты-теологи, которые в нем живут, секуляризовались не слишком и в религиозной жизни общины принимают самое деятельное участие. Так что приходилось скрывать сомнения, потому что их бы не поняли и не приняли ни те, ни другие, ни третьи.

Окончательный уход

Все это тянулось очень долго, сознавать себя актером было противно, а открыться – невозможно и невежливо, я научился затыкать дыры всяким Тиллихом – потому что любой атеизм и любой антиклерикализм тогда еще казался мне чем-то сугубо советским. Сказать «бога нет» означало отказаться от европейского выбора и вернуться к мрачному советскому прошлому. Раздвоенность сознания продолжалась некоторое время, у меня это совпало с непростым личным опытом – жизненные проблемы консервировали сомнения, создавали ситуацию христианской самоидентификации, свободной от церковности. Я научился заполнять пустоту чем-то своим и попытался найти выход сперва долгими обсуждениями в тематических группах в ЖЖ, потом на короткое время мне показалось, что сомнения ушли, что темнота рассеялась, и я попытался примкнуть к одной из мейнстримных неевангелических протестантских общин в Питере (за пределами России – одной из самых либеральных), но порядки в общине были консервативные, меня быстро вычислили как участника «тех самых» ЖЖ-дискуссий, мне сперва пришлось доказывать, что я не атеист, а потом, когда все-таки я им это доказал ссылками на Тиллиха, внезапно пришло, как озарение, – зачем столько лет идти против самого себя и забалтывать реальное собственное мнение всякими округлыми словесами на птичьем языке теологов, когда можно просто «выйти из шкафа»? Почему я боюсь этих людей и заискиваю перед их мнением обо мне? Тем более, к тому времени с горизонта моей жизни исчезли и сурожцы, и евангелики, уже не надо было щадить чувства тех и других и бояться недопонимания. И я в итоге разрешил себе быть самим собой, как это ни высокопарно звучит.

Эпилог. Наталия Скуратовская, психолог, психотерапевт, преподаватель курса практической пастырской психологии

Эти истории очень наглядно показывают, каким образом происходит подмена веры религиозным неврозом – фактически, в обоих случаях воцерковление означало не приход к Богу, а встраивание в определенную церковную субкультуру с жёсткой индоктринацией. И когда внутренний конфликт достиг апогея, сработали защитные механизмы психики – и выход из невротизирующей ситуации повлёк за собой разрушение сформированной в церкви «ложной личности», элементами которой были и церковность, и вера этих людей.

Но поскольку истории эти очень типичны — в своей практике я сталкивалась с аналогичными десятки раз, — очевидно, что в современной православной церкви есть системные проблемы, приводящие к невротизации личности с последующим расцерковлением. И если мы объективно посмотрим на методы воцерковления неофитов в этих двух историях и во многих аналогичных, то увидим там те же методы контроля сознания, которые традиционно приписываются деструктивным культам и наиболее полно описаны в «BITE-модели» Стивена Хассена. Последствия такой «обработки сознания» очевидны: церковь идеализируется, критическое мышление отключается, все нестыковки между декларируемым и реальным отрицаются, страх «потерять спасение» и гипертрофированное чувство вины блокируют попытки осмысления, собственные мысли признаются заведомо греховными и ошибочными, запрет на переживание «неподобающих» эмоций приводит к потере контакта со своими подлинными чувствами – и в результате восторженный неофит превращается в невротика, панически боящегося «переступить черту».

И если в какой-то момент внутренний дискомфорт и утомление становятся сильнее страха, человек покидает «невротизирующую систему» и начинает обесценивать всё, что с ней связано – это позволяет сохранить самоуважение в период разрушения «ложной личности». После этого одним удаётся перерасти это обесценивание и обрести способность объективно воспринимать и свой церковный опыт, и церковь как таковую – и их последующий духовный опыт становится более зрелым и осознанным (независимо от того, считают ли они себя христианами или становятся агностиками). Другие застревают в обесценивании и формируют новую «ложную личность» — антиклерикальную, и предаются осуждению церкви с тем же рвением, с каким прежде занимались её оправданием.

Справедливости ради хотелось бы отметить, что РПЦ неоднородна и внутри неё существуют разные субкультуры – но чем жёстче и директивнее требования, чем больше приёмов контроля сознания используется в том или ином приходе или монастыре, тем выше риск прийти не к Христу, а к неврозу.

И напоследок хотелось бы отметить различия в этих историях – поскольку для людей с разными психотипами и установками срабатывают разные «ловушки», приводящие их к невротической религиозности. Герой первой истории начал свой церковный путь идеалистом и нонконформистом и увидел в религии путь для доказательства своей исключительности и превосходства над «обычными людьми», что и сформировало его «идеальное Я» подвижника, просветителя и практически апостола – и крушение «идеала» привело к крушению религиозности. Второй герой, напротив, вошёл в церковь конформистом, зависимым от мнения референтной группы, поэтому его «ловушкой» стал страх разочаровать авторитетных для него людей и тем самым уронить свою самооценку – и только после последовательной смены референтных групп он решил попробовать «быть самим собой». От попадания на более или менее продолжительное время в «ложную религиозность» практически никто не застрахован – «противоядием» может быть только чёткое осознание смысла своего прихода в церковь и привычка «испытывать авторитеты», прежде чем принять тот или иной совет как руководство к действию.