Что «не так» с православием: три точки зрения

Православие в современном мире существует не в вакууме: наоборот, оно соревнуется со множеством других религиозных систем, практик, мировоззрений. Наверное, нормально, что у православных может происходить разочарование и переоценка своей веры. Многие решают, что это «не их» и находят себе что-то более подходящее в смысле веры (или ее отсутствия). Мы попросили трех «бывших» — в разной степени и разных смыслах — православных сформулировать, чем, по их мнению, плохо православие само по себе, даже если отвлечься от возможных злоупотреблений и искажений. Какие проблемы могут встать перед человеком, решившим быть православным? На вопросы «Островов» отвечают: монахиня, философ, библеист.

Что плохо в православии как религии?

Кассия Сенина (монахиня прихода ИПЦ св. кн. Елисаветы в Санкт-Петербурге, византинист, кандидат философских наук, гимнограф, писатель, блоггер. Стаж в православии: 7 лет в РПЦ МП, 19 лет в ИПЦ. Сейчас конструирует собственную религиозную реальность на основе разных источников и своего опыта):

• Тупая (по сути) привязанность к традиции.

Собственно, то, что мы имеем, это не привязанность к традиции, а ее умерщвление. Настоящая традиция — это когда люди хорошо переваривают предшествующую, что-то принимают, а что-то и отбрасывают как несообразное нынешнему времени (пусть даже это проповедовали сколь угодно святые люди) и вырабатывают на основе нее то, что понятно и подходит для их современников. Переваривают не как патрологи и историки религии, знатоки текстов и пр., а как практики. То есть человек воспринял традицию, практиковал ее и узнал лично, что то, о чем в книгах пишут, так и есть — а потом свой опыт ретранслировал на современном языке так, чтоб он был понятен обычным людям, а не только докторам философии. Ссылки на традицию важны, но как некие иллюстрации опыта — а не опыт как иллюстрация книжной традиции.

А у нас впереди не опыт, а книжная пыль. Причем все делают вид, будто понимают эти книги. Будто так легко понять апостола Павла, Иоанна Лествичника или Григория Паламу, что они в виду имели. Это при том, что никто ныне не живет ни как Павел, ни как Палама — и не собирается даже. И более того, и не знает толком, как Павел жил и в какой культуре (это разве что библеисты расскажут, и то с изрядной долей фантазии). Павел, например, говорил, что женщине стричься — позор. Фундаменталисты до сих пор так и считают, некоторые даже призывают в платках постоянно ходить. Но люди «умные» говорят, что вроде нет, это дань времени, античность-средневековье, тогда женщины не стриглись, просто так было принято. То же с ношением брюк: говорят, что сейчас брюки стали женской одеждой, поэтому носить их можно. То есть как речь о брюках или стрижках, так мы люди умные и современные. А когда речь заходит о чем-то другом, то тут Павла или отцов не трожь, это богодухновенно. Если все богодухновенно, то тогда и стричься нельзя, а если не все, то почему все остальное надо принимать как есть? Никакого ответа внятного на это — как можно отделить вечное от культурно обусловленного — нет.

• Проповедь монашества как «христианского идеала».

Надо набраться смелости и сказать, что нет никакого христианского «идеала» как какой-то особой формы жизни. Цель христианина — соединение с Богом, а вовсе не жизнь в постоянной молитве, не жизнь без секса, не жизнь без общения, не жизнь без светских интересов, не жизнь в пустыне, вообще ничто из этого. Все это может быть полезно для приближения к Богу — а может и не быть. Зависит от индивидуума. К Богу столько же путей, сколько в мире индивидуумов — соответственно и «идеалов христианской жизни» столько же. Человек приходит к Богу, а ему начинают пудрить мозги, что вот идеал: ни тебе кино, ни музеев, ни музыки, ни любви, ни секса, ни еды, ни чтения романов, ни каких-то еще развлечений, а вот сиди лучше читай одно духовное, молись-постись, размышляй о Христе и жизни святых, а все остальное грех или по крайней мере «отвлекает от Бога». Вообще-то человек сам на практике должен понять, что именно конкретно его, Васю или Машу (а не св. Феодора или Максима) отвлекает от Бога. Вот стал он молиться, стараться какие-то заповеди исполнять и увидел, что ему, например, просмотр телевизора в этом мешает — и стал его смотреть меньше, а потом, может быть, и вовсе перестал. То есть принцип должен быть: прежней радости не надо вкусившим райского вина. А не наоборот: ничего нельзя, от всего откажись, и тогда вкусишь. На практике все это оборачивается очень дурно. И в Евангелии об этом сказано в притче о выметенной комнате и семи злейших бесах.

• Отношение к сексуальному вопросу.

Здесь в православии вообще полный провал. Как заходит речь про секс, вылезает такое, что просто уши вянут, а психологи падают в обморок. Если Бог (а не дьявол) снабдил человека рецепторами удовольствия и вообще сложноорганизованной психикой и мозгом, соответственно и всякими физическими и культурно-эстетеческими потребностями, тогда (по такой религии) получается, что Он нарочно все это дал человеку только лишь затем, чтобы он мучился и имел от чего отказаться ради Бога (вместо того, чтобы Его благодарить за все хорошее и вообще за бытие в этом мире), а такая религия вызывает, мягко говоря, много вопросов.

•  Вопрос о терминологии.

 Православие постоянно оперирует терминологией, которая, если начать разбирать, просто непонятна. Что такое сущность, ипостась, энергия, природа/естество? Отцы мыслили в системе Аристотеля, у них вместо химических элементов были четыре стихии, а вместо объяснений работы сознания — влияние бесов или ангелов. В наше время, после развития наук, антропологии, психологии и пр., оперировать всеми этими понятиями без перевода на современный язык и даже без всяких объяснений, описывая Христа или устроение человека и его жизнь — это вообще ни о чем. Или вот, сколько всего говорят о любви к Богу — а что это, собственно, такое? Человек знает, как любить жену или детей, друзей или кошку. А как он должен Бога любить? Вроде же не как жену или кошку, наверное? А как? У Иоанна Лествичника есть наставления: возлюбим Бога хотя бы так, как некоторые любят своих возлюбленных или убоимся Его хотя бы так, как боимся диких зверей, — так это, получается, эмоционально? Однако в другом месте нам скажут, что эмоции это земное и психическое, а любовь к Богу это другое. Но что? Чем психическое отличается от духовного? Как их различить? Православные употребляют массу слов как обозначающих нечто само собой разумеющееся и всем понятное. Но на поверку ничего там не понятно.

•  Нет практических руководств.

 Аскетические наставления идут в основном в русле: мы должны/надо делать/не делать того или сего. Это все хорошо, но куда нужнее объяснения, как именно это осуществить. Мало сказать: ты не должен завидовать или гневаться, должен прощать и любить, — а как, если гнев так и лезет из меня, а прощать не выходит? В основном складывается ощущение, что предлагается со всеми проблемами справляться просто тупым подавлением своих реакций, эмоций и пр. В лучшем случае — через забивание их молитвой. Вот в итоге и выходит, что церковь полна фрустрированных людей, невротиков и психованных, а преображенных что-то не видно. Так и не будет видно, если нет учения о том, как можно преобразиться, а если у отцов даже что-то и говорится об этом, нам сейчас это понять затруднительно. Я бы предпочла всем этим разговорам об исихазме и обожении книжку с толковыми объяснениями, что вообще такое это обожение в реальности (а не в средневековых теориях) и как надо правильно молиться и что делать на практике, чтобы его достичь.

Аркадий Шуфрин (сотрудник библиотеки Принстонского Университета, M.A., St.Vladimir’s Orthodox Theological Seminary; Ph.D., Princeton Theological Seminary. Стаж в православии: 7 лет в РПЦ МП, 6 лет в ПЦА (Orthodox Church in America), 6 лет в РПЦЗ, затем 7 лет в РПАЦ. С 2011 года не принадлежит ни к какой религиозной организации; к религии относится положительно, считает её необходимым этапом в формировании человека):

• Истинность как эксклюзивность.

Православие подразумевает необходимость исповедовать истинность определенных формул (и ложность других), чтобы принадлежать единственно-истинной Церкви. Это относится отнюдь не исключительно к ИПЦ; претензия на исключительную истинность организации (или организационной структуры) эндемично православию как таковому (ИПХ просто наиболее последовательно православны). У меня, в силу жизненного опыта, уже не получается верить в эксклюзивное воплощение христианской Истины в каких-либо организациях.

• Догматические формулы существуют отдельно от практики веры.

Православие изначально определилось через противопоставление себя ересям. Определяющим стало исповедание (и отрицание) тех или иных формул. Со временем смысл формул выветривается, но за них всё равно держатся; в силу чего исповедание становится декларативным. От православных не требуется ни понимание смысла этих формул, ни приложение их в качестве мотиваторов к повседневной аскетической практике.

• Догматические формулы определяют границы истинной любви.

По Максиму Исповеднику, истинная любовь может быть только у «учеников Христовых»:

Многие многое сказали о любви, а найдешь ее у одних учеников Христовых, если поищешь; ибо одни они имели истинную любовь учительницею любви, о которой сказано: аще имам пророчество, и вем тайны вся, и весь разум, любве же не имам: никая польза ми есть (1Кор. 13, 2. 3). Стяжавший убо любовь стяжал Самого Бога; ибо Бог есть любы (1 Ин, 4, 16).

Сотницы о любви 4,100

Из несовместимости с церковным учением возможности «анонимного христианства» (см. след. пункт) следует, что с точки зрения Церкви истинные «ученики Христовы» могут быть только среди её членов. Но членами Церкви могут быть только те, кто исповедует истинность определенных формул. Получается, что только у тех, кто исповедует истинность определенных формул, может быть истинная любовь.

В опыте Максима (и его эпохи) возможно так оно и было, но в моём опыте это не так; поэтому я не могу в это поверить — так же, как не могу поверить в то, что вижу черное, когда вижу белое. Тем не менее, в приведённых словах Максима подспудно выражена некая интуиция, которую я всецело разделяю, а именно: истинные христиане — те, у кого «найдёшь любовь» (смысл последнего выражения можно и нужно уточнять, но в первом приближении оно не вызывает у меня вопросов).

• Невозможность невидимой Церкви и «анонимного христианства».

Понимание Церкви как организации подразумевает, что Телу Христову могут быть причастны лишь участвующие в её таинствах — за исключением мучеников за веру, не имевших физически такой возможности, или экстремальных подвижников, как Мария Египетская. У меня не получается верить, что в нашу, пост-христианскую эпоху христианство, понимаемое как «истинная любовь», возможно только среди таковых.  Интуиция об истинной любви, выраженная выше, вкупе с жизненным опытом, приводит меня к выводу о несовпадении границ Церкви как «организма» с границами каких-либо церковных организаций (о различии между организмом и организацией см. мою статью на Богослов.ру). Для меня неприемлемо, поэтому, исключение возможности того, что можно назвать «анонимным христианством». Я верю, что человек может быть причастен Богу и не будучи православным христианином, и даже не будучи вообще христианином. Ср. «На краю света» Лескова.

Историк, библеист, магистр теологии (пожелал остаться неназванным. Стаж в православии: 20 лет в РПЦ МП. Сначала был православным фундаменталистом, затем стал православным либералом; относил себя к Сурожской епархии. В 2010 году попробовал присоединиться к одной из протестантских общин Петербурга. Сейчас атеист):

Некорректно сформулирован вопрос. С православием как религией все «так», потому что это одна из исторических форм религии. Моё нынешнее неприятие православия, если речь идет об этом, исходит не из того, что с ним «как с религией что-то нет так», а напротив – из того, что «в православии как религии все очень даже так», и поэтому мое неприятие является частным случаем неприятия религии вообще. Иными словами, если говорится, что традиционное монашеское «духовное руководство» стремится травматически разрушить личность человека, то ведь это означает как раз наиболее полное и последовательное выполнение именно религиозного идеала. Специфического, особого, но отнюдь не одному православию присущего, хотя в нем и воплощенного гораздо более последовательно, чем где бы то ни было.

Поэтому я и говорю, что критика относится не к православию, а к религиозному мировоззрению как таковому. И к степени его аутентичного и полного воплощения в реальности.

Здесь можно долго рассуждать о том, что такое «религия» вообще – и есть целые направления в протестантском богословии, которые как раз эту «религию» как систему осуждают и критикуют гораздо сильнее, чем ваш покорный слуга, и пытаются вынести «религию» за скобки христианства. И то, что у них получается, вполне свободно от наиболее явных недостатков «религии», и этот свободный от недостатков вариант явочным порядком преподается на либеральных протестантских богословских факультетах, где под теологией понимается смесь истории религии, филологии, этики, психологии и социальной работы, и именно с таким багажом выпускники теологического факультета приходят, например, к службе в государственных лютеранских церквах Скандинавии. Мне такой подход к теологии нравится, и я ничего против него не имею. Я был бы очень рад, если бы в России дело с преподаванием теологии обстояло так же.

Проблема только в том, что и этот подход, и это понимание теологии, и вообще все те умы, на которых оно опирается (Бонхёффер, Тиллих, Бультман и др.), и конфессии, построенные по такому принципу (напр., унитарианство) – все это равно чуждо даже самому либеральному и просвещенному православному сознанию. Тот же самый прот. А. Мень (образцовый, кажется, либерал) записывает Бультмана в одну компанию с советскими антирелигиозниками. Но это уже другая тема для другого разговора.

Что по-прежнему видится как хорошее?

Кассия Сенина:

Богослужение и гимнография, хотя первое для приходского служения я бы подсократила, а вторую сделала более удобоваримой (новый перевод, может быть, с частичной русификацией). Церковная архитектура и иконопись византийского образца. Правда, архитектуру в исконном виде мы не сохранили — я бы вернула алтарную преграду византийского типа вместо этих глухих иконостасов. Вообще, учение об обожении и православном просветлении как таковое мне нравится, но не нравится, что нет современного руководства по его практическому достижению для обычного человека.

Аркадий Шуфрин:

В первую очередь, линия в мистико-аскетическом Предании, которую можно обозначить как паламизм (вплоть до правильно понятого имяславия). Здесь поле, на котором Церковь могла бы достойно ответить на вызов времени, сходящего с ума по так называемым духовным практикам. К сожалению, этого не происходит, поскольку указанная традиция задавлена педалированием её в качестве идеологии. Формулы Паламы используются в качестве шибболетов для опознавания «своих» и слоганов для обвинения других в ереси людьми, которые не склонны (или просто не способны) вникать «по тонку» в их смысл, не говоря уже — уточнять его посредством богословской рефлексии, что требует сочетания личного молитвенного опыта (богослов — тот, кто чисто молится) с развитой культурой мышления (какое имело место в среде философски образованных монахов Византии). Другим непреходящим сокровищем является высокий апофатизм Ареопагитик, позволяющий противостоять убогости теистического (по сути, антропомофного) представления о Боге, проникающего, к сожалению, сегодня и в номинально-православное богословие, особенно на Западе.

Библеист:

Среди тех, кто отождествляет себя с православием или является практикующими воцерковленными православными есть очень много светлых и добрых людей, со многими я дружен, многих уважаю и люблю. И я по-прежнему уважаю Сурож как проект создания очень человечного православия. Только проблема в том, что играя по правилам (Откровение неизменно, Предание свято, толкование через Отцов и через Соборы, бойся ереси, бойся прелести, бойся апостасии, борись с гордыней; послушание, смиренномудрие и т.п.) и стараясь нигде этих правил ни в чем не нарушить, мы получим на выходе Роуза, или Кураева, или Чаплина, или даже Диомида, но отнюдь не митр. Антония Сурожского и не прот. А. Шмемана, которые – и в этом их противники правы – совершили аксиологическую революцию, выкинув из игры целый ряд правил и создав новую конфессию, условно говоря, в ризах того же покроя, но с другим набором базовых форм. Вот этот набор и является (на мой взгляд) позитивным, но при этом он находится далеко за пределами традиционалистского православия. Опять-таки, если бы наиболее заметной и доминирующей формой православия в России было православие в трактовке бывшей Сурожской епархии, у меня не было бы никаких претензий к тому, что оно стремится заполнить собой общественный вакуум.